К. Ю. ЛАППО-ДАНИЛЕВСКИЙ

О «РАЗГОВОРАХ С ВЯЧЕСЛАВОМ ИВАНОВЫМ»
М. С. АЛЬТМАНА

Более двадцати лет назад в «Ученых записках» Тартуского университета с предисловием З. Г. Минц были напечатаны отрывки из бакинских бесед М. С. Альтмана с В. И. Ивановым. Эта публикация до настоящего времени воспринималась исследователями некритически — считалось, что бо́льшая часть записей, наиболее интересная в историко-литературном отношении, прочно вошла в научный оборот, а авторитет М. С. Альтмана, известного литературоведа, собственноручно подготовившего текст, способствовал тому, что хронологическое расположение материала ни у кого не вызывало сомнений. В настоящее время в нашем распоряжении находятся материалы из архива М. С. Альтмана, которые хранятся в семье его родной сестры Софьи Семеновны Альтман (1909—1990) в Петербурге. Они позволяют по-новому осмыслить историю знакомства ученого с В. И. Ивановым. Это:

1)  Автографы сонетов В. И. Иванова, обращенных к М. С. Альтману. Отметим попутно, что в брюссельском собрании сочинений В. И. Иванова его сонеты к М. С. Альтману опубликованы в неверной последовательности и по неисправным копиям, присланным в Рим М. С. Альтманом. Сонеты В. И. Иванова к его ученику печатаются нами впервые по автографам с точным указанием дат написания.

2)    Подлинник «Разговоров с Вячеславом Ивановым» М. С. Альтмана — толстая тетрадь с записями 1921—1922 гг., некоторые из листов которой утрачены. Их текст восстановлен по ксерокопии машинописного экземпляра «Разговоров»,

преподнесенного M. С. Альтманом Л. В. и Д. В. Ивановым во время заграничной поездки 1970 г. (этот вариант текста находится в Риме). Он плохо вычитан, грешит лакунами и потому не может считаться выражающим последнюю авторскую волю. Пропуски в тексте «Разговоров», которые все же восстановить не удалось и виной которым дефекты рукописи, обозначены нами литерой «д» в квадратных скобках. Порой М. С. Альтман оставлял место для последующего заполнения — видимо, в тех случаях, когда он что-то не расслышал и надеялся позднее переспросить. Если это возможно, текст восстанавливается в квадратных скобках, в противном случае в них ставится многоточие.

3) Выписки из «Разговоров» на листах большого формата, сделанные М. С. Альтманом в середине 1920-х гг. для какой-то неосуществившейся публикации.

4) Предисловие к «Разговорам» (1928 г.), предваряющее в данном издании их основной текст.

5) Дневники М. С. Альтмана бакинского периода ¹. Это три толстых тетради, в которых отражены события: а) с дек. 1919 по март 1921 гг.; б) с янв. по авг. 1922 гг.; в) с сент. 1922 по февр. 1926 гг. ²

6) Два машинописных сборника, объединяющие фактически все стихи, написанные М. С. Альтманом за его долгую жизнь: «Неумирающий лебедь» (1978) и «Пестрый фараон» (1979). Часть стихов была опубликована благодаря любезности И. А. Мамонтова в кн.: US.

Особенный интерес среди вышеперечисленных материалов представляет подлинник «Разговоров с Вячеславом Ивановым», на основании знакомства с которым можно утверждать, что публикация, осуществленная в Тартуских записках ³, — монтаж, усеченный вариант, причем более двух третей текста до сих пор оставалось в рукописи. Появившуюся в печати часть

«Разговоров» можно фактически рассматривать как результат автоцензуры, ибо изменения, вносившиеся М. С. Альтманом, были вызваны системой идеологических установок, господствовавших в советском обществе 1960-х гг.; свежи были в памяти ученого и события его жизни в 1940-е гг. ⁴

Несомненны заслуги З. Г. Минц (автора предисловия) и М. Э. Коор (составителя примечаний), способствовавших первому знакомству с этим замечательным памятником русской культуры XX столетия; однако, даже учитывая уровень изученности наследия В. И. Иванова в 1960-е гг., нельзя согласиться с общей концепцией «Разговоров» как «записей дневникового характера», предложенной З. Г. Минц. Вряд ли усеченный текст давал также материал для утверждения, что ряд критических суждений, высказанных В. И. Ивановым по адресу собратьев по литературе, отражал «горькое осознание того самого „кризиса символизма“, который для Ал. Блока стал свершившимся фактом уже к началу 1910-х гг.» ⁵. Столь же спорным было, на наш взгляд, положение исследовательницы, что и В. И. Иванов, и А. А. Блок, и В. Я. Брюсов «до победы революции... считали главной задачей этой революции разрушение культуры, а в годы после Октября — восстановление непрерывной культурной преемственности» ⁶.

«Разговоры с Вячеславом Ивановым» не просто «записи дневникового характера», это своеобразный литературный

памятник, построенный по образцу знаменитых «Разговоров с Гете» И. П. Эккермана, упоминание о которых в тексте М. С. Альтмана отнюдь не случайно, о чем свидетельствуют и дневниковые записи: «Наши темы касаются разнообразнейших предметов и тем, и мне приходит в голову мысль, не следует ли мне все эти наши разговоры записывать, не выйдет ли тогда книга, подобная „Разговорам“ Эккермана с Гете. Тем более что (без ложной скромности) в данном случае и „Эккерман“ (я) не без некоторой значительности» (9 янв. 1921 г.). Укажем также, что 20 сентября 1921 г., как явствует из текста «Разговоров», В. И. Иванов не скрыл от своего собеседника, что в полученном из Тифлиса приглашении он был назван «славянским Гете».

М. С. Альтман не был для своего величественного собеседника просто студентом, ибо в 1920 г. в Баку был опубликован сборник его юношеских стихов «Серебряный кладезь». Поэтическое дарование дает М. С. Альтману право иногда на равных делиться мыслями со старшим собратом по перу, что сделало «Разговоры» и памятником литературного ученичества, и увлекательной литературной игрой двух поэтов, предстающих в блеске импровизаций, и курсом пропедевтики символизма. О том же свидетельствует и колебание в означении имени собеседника — то это литера «В» (т. е. Вячеслав), связанная с традицией русского Парнаса начала XX века, то инициалы «В. И.», напоминающие об академическом статусе В. И. Иванова в Бакинском университете ⁷.

Принадлежность к единому «задорному цеху», подверженность общей «высокой болезни» порой стирают возрастную грань между собеседниками, хотя подчас между ними ощутима пропасть — убеленный сединами мудрец беседует с юношей, зрелый философ — с робким искателем истины, средневековый мастер — с учеником, затаив дыхание, внимающим учителю. В этих перепадах, в постоянной смене фокуса, перемене ролей перед нами предстает В. И. Иванов как подлинный мастер диалога, направляющий разговор в то или иное русло, неизменно придающий ему занимательность. Поэтому подлинным автором текста (точнее, его «организатором») нужно признать В. И. Иванова, хотя на титульный лист, как и в книге бесед с Гете, вынесено имя его «совопросника».

Без краткой характеристики материалов, которые были исключены М. С. Альтманом из текста, готовившегося к публикации в 1968 г., вряд ли возможно осознание ценности его полного варианта, что побуждает нас уделить некоторое внимание этому вопросу. В первую очередь было устранено все хотя бы отдаленно связанное с идеалистическими воззрениями В. И. Иванова — толкования библейских и талмудических текстов, евангельских притч, рассуждения о смертной казни и заповеди «не убий», о мистическом смысле любви, о демоничности всякой культуры и об освобождении через движение, о фаллической символике камня в Библии, о значении праздника Успения в русской жизни, о демократизме науки и аристократизме культуры, о Боге как внутреннем опыте, о восточных культах и т. д. Столь же последовательно были изгнаны размышления о наследии А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, О. Вейнингера, Н. Ф. Федорова, о. П. Флоренского, о несостоявшейся встрече с главой европейской антропософии Р. Штейнером, о нарушавших рационалистическую картину мира опытах Велимира Хлебникова по предсказанию будущего... и т. д.

Литературные суждения также подверглись фильтрации — в первую очередь было устранено почти все связанное с именем Ф. М. Достоевского (об изображении И. С. Тургенева в романе «Бесы», о соотношении творчества Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, о символическом значении образов главных героев в романе «Братья Карамазовы»), удалены в высшей степени резкие отзывы о В. Я. Брюсове, а также восхищенные

реплики о произведениях Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, способных смутить чинную советскую благопристойность.

Национальный вопрос, по мнению официальной идеологии 1960 гг., был уже успешно разрешен, чем оказалась предопределена судьба столь важной оппозиции, как противопоставление В. И. Иванова в качестве представителя новозаветной культуры М. С. Альтману как продолжателю традиции ветхозаветной. Отметим, что этот условный образ собеседника в значительной степени противоречил биографии М. С. Альтмана, получившего светское образование, отличавшегося в это время симпатиями к большевизму. Тем не менее, подобное противопоставление не могло не придать особенную значительность суждениям В. И. Иванова о природе русского национального характера, о красоте произведений X. Н. Бялика и т. д. — напомним, что неославянофильские чаяния были присущи В. И. Иванову во второй половине 1910-х гг., когда он сблизился в Москве с С. Н. Булгаковым, о. П. Флоренским, В. Ф. Эрном и др.

Находясь наедине со своим учеником, В. И. Иванов не скрывал своего неприятия большевизма, чем вызвано значительное число купюр политического характера: исключено пространное рассуждение о принципах новой власти, о симпатиях к ней Р. Роллана и А. Франса, о всякой революции как великом зле и т. д. Необходимо отметить, что, хотя победа большевиков и стала причиной гибели многих близких ему людей, лишила его материальной обеспеченности, в своих оценках происходящего В. И. Иванов менее всего был движим личными чувствами — неприемлемы для него были в первую очередь общие принципы, которыми руководствовалась пришедшая к власти партия. В первые пореволюционные годы завершается поэма «Человек», создаются «Песни смутного времени», «Зимние сонеты», «Переписка из двух углов». На всех этих произведениях лежит печать страдания, трагической просветленности, делающая их особенно пронзительными.

Весьма существенно для верного понимания «Разговоров» знание обстоятельств послереволюционной биографии В. И. Иванова — как известно, хлопоты о выезде за границу, тем более необходимом в связи с болезнью В. К. Ивановой, жены поэта, оканчиваются неудачей, уже назначенная командировка за границу отменяется: «Когда Луначарский выхлопатывал

командировку Бальмонту и Вячеславу, он попросил их дать ему лично честное слово, что они, попав за границу, хотя бы в первые один или два года не будут выступать открыто против Советской власти. Он за них ручался. Они оба дали это слово. Но Бальмонт, который выехал первым, как только попал в Ревель, резко выступил против Советской России. В результате этого выступления Бальмонта командировка Вячеслава была аннулирована» ⁸.

Смерть жены 8 августа 1920 г. и ужас перед новыми трагедиями московской зимы побуждают 54-летнего поэта отправиться с двумя детьми из Москвы на юг в надежде некоторое время прожить в санатории в Кисловодске ⁹, откуда семья поэта была изгнана приближением театра военных действий. Добравшись до Баку, В. И. Иванов обретает здесь тихую пристань на несколько лет — 19 ноября 1920 г. он был единогласно избран ординарным профессором по кафедре классической филологии, ему была предоставлена для проживания отгороженная часть вестибюля в здании Университета (прежняя «курилка»), ставшая пристанищем его семьи. Именно здесь в течение более чем года ведутся беседы поэта с Альтманом, которые, на наш взгляд, можно также рассматривать как противостояние художника окружающей действительности. К «Разговорам» поэтому вполне применим отзыв Анны Ахматовой о «Зимних сонетах» В. И. Иванова: «...а вот то, что он мог в 1919 году, когда мы все молчали, претворить свои чувства в искусство, вот это что-то значит» ¹⁰.

В Баку В. И. Иванов, отличительной чертой которого была доброжелательность к молодежи, активно включается в университетскую жизнь, много времени отдавая не только

преподаванию, но и встречам, беседам с учениками. Постепенно условия жизни нормализуются — обретя верный кусок хлеба, В. И. Иванов наконец смог предаться научным изысканиям. Свое состояние в первые годы пребывания в Баку поэт лучше всего выразил в письме другу юности историку-медиевисту И. М. Гревсу от 12 мая 1922 г., в котором он в первую очередь писал о своей творческой опустошенности («Муза моя, кажется, умерла вовсе»):

«Университет, где я занимаю кафедру классической филологии, мне мил. Он имеет около 2000 студентов, достаточное число действительно выдающихся ученых сил, работает дружно всеми своими аудиториями, семинариями, лабораториями и клиниками, печатает исследования, пользуется автономией и, по нашему времени, представляет собою зеленеющий маленький оазис среди академических развалин нашей родины. Живу я в своем кабинете классической филологии с широким балконом (вернее, альтаной, ибо здание в стиле немецкого ренессанса), с которого вижу голубую бухту, и далекие высокие берега, и мачты. Живу в одной комнате, тут же, через коридор, с Лидией и уже почти 10-летним Димой. Лидия изучает контрапункты и фуги и пишет хорошие композиции, у нее есть рояль Бехштайн. Вокруг меня ревностные ученики. Мы на юге, на широте Мадрида. Я доволен и Югом, и чисто иератическою деятельностью. Будь только книги в достаточном количестве, я бы ничего другого не хотел, как ϕιλολογεῖν ϰαὶ ϕιλοϰαλεῖν ¹¹. Прошусь за границу, обещают, говорят, денег нет...» ¹².

Несмотря на все вышесказанное, нельзя недооценивать и роль М. С. Альтмана в создании «Разговоров» — по всей видимости, беседы с В. И. Ивановым поверялись бумаге его «совопросником» либо в тот же вечер, либо на следующее утро, либо через некоторый срок, что априорно позволяет предполагать некоторые аберрации. Дата, таким образом, отражает момент записи разговора, а не день ведения беседы (повторение дат в тексте с уточняющими «два дня назад», «вчера», «сегодня» поэтому в высшей степени закономерно). Весьма существенным было также различие жизненного опыта и уровня образованности В. И. Иванова и М. С. Альтмана, что стало

причиной многих неточностей, исправлявшихся нами без оговорок (например: «хиротонический» вместо «хтонический», «Селена» вместо «Семела», «Столпотворение истины» вместо «Столп и утверждение истины», «Кожевенников» вместо «Кожевников» и т. д.; крайне неточны также иностранные цитаты). На конец 1921 г., как явствует из дневников М. С. Альтмана, падает конец его «увлечения» В. И. Ивановым (ср. запись от 9 янв. 1922 г.), чем оказалась предопределена судьба «Разговоров», завершают которые несколько во многом случайных отрывков.

Наше положение, что «Разговоры» являются своеобразным литературным памятником, подтверждается и тем фактом, что параллельно с записями бесед с В. И. Ивановым М. С. Альтман вел дневники, где нашли отражение разнообразные события его жизни.

Именно дневники дают адекватное представление о М. С. Альтмане, которому была свойственна крайне высокая оценка собственной личности, а потому, видимо, и предельное внимание к любому, даже самому незначительному, факту своей биографии. Он постоянно находился во власти каких-либо настроений, отдаваясь им искренне и целиком: «Так быстро увлекаюсь я. Чем я только не увлекался, чему я только не сочувствую. Я и коммунист, и эсер, и меньшевик, и монархист, и республиканец; я и толстовец, и хасид, и ницшеанец, и шопенгауэрианец. Я за всех, я за всё, и я ничей и ничто. Я раздираем на все атомы, я миллиард частей без единого целого, без синтеза, тысячи возможностей, ни одной действительности, периферия без центра, мир без Творца, толпа без героя, история без апофеоза, жизнь без гения» (24 сент. 1920 г.).

В начале 1920 г. М. С. Альтман с сочувствием следит за приближением Красной Армии к находящемуся под властью мусаватистов Баку. Так, с восторгом описывает он портрет Ленина, попавшийся ему случайно на глаза: «В маленькой типографии, где печатаются мои стихи, на грязной пятнистой стене висит портрет Ленина. Как это трогательно! Некогда висели (по принуждению начальства) портреты царские и мундирных сановников, ныне — в обыкновенном, будничном, чуть ли не стареньком костюме — висит портрет истинного друга рабочих и борца за их интересы — Ленина. В этом знамение времени» (10 марта 1920 г.).

Однако, когда большевики 28 апреля 1920 г. заняли столицу Азербайджана, М. С. Альтман, еще год назад фанатически веривший в мировую революцию и ей служивший, заносит в свой дневник следующую запись: «Я, конечно, очень рад торжеству в Баку Советской власти. Но как-то переживаю его исключительно умом. Сердце праздно, не празднично. Все равно всё. Примелькалось. И революция и реакция опостылели. Я в революционном смысле, должно быть, типичный обыватель, всякую власть приемлющий, со всяким режимом государственным примиряющийся. Русская революция встречает уже четвертый раз первомайский праздник. При моей памяти и тоске от повторений каждый год один и тот же праздник уже не праздник, а будни. Да, идут социалистические будни, и я, мысленно пережив уже всю революцию вплоть до полного ее торжества, чувствую себя уже по „другую сторону“. Я уже анархист-индивидуалист на второй день мировой коммуны» (28 апр. 1920 г.).

Здесь же, на страницах дневника, вскоре находят себе место размышления М. С. Альтмана о конкретных деяниях новой власти: «Местная ЧК стала себя заявлять: расстреляно 69 человек — и еще, и еще. Доколе, Господи? Не довольно ли? О, сколько пребываем мы в чистилище, когда же, наконец, будем в раю? Будем ли вообще? Есть ли дорога сквозь гробы? Как проберемся мы сквозь все эти с каждым днем растущие кладбища?» (13 окт. 1920 г.).

Столь же подвержена была душа М. С. Альтмана религиозным веяниям, впрочем, как и их оттокам, — периоды невоздержности сменяются постами и раскаянием; он изучает Библию с рабби Меюхесом, молится, ходит в синагогу и вновь поддается мирским соблазнам. То он ощущает себя продолжателем еврейской культурной традиции и считает, что ему нужно совершенствоваться в иврите и писать на этом языке, то ощущает себя оторванным от корней: «Я еврей, и, преломленный через сотни самых разнообразных призм, я, однако, все тот же изначальный. Не оттого ли мне и так трудно писать стихи, ведь поэзия вся в языке, а язык русский — не мой, не родной, к 10 годам я только начал на нем говорить, узнал его из книг и разговоров с евреями, говорящими на русском языке, а не с исконными русскими, не жил никогда в русском городе (только на окраинах: детство, до 9 лет, в исключительно

еврейском местечке Витебской губернии —Белоруссия, с 18 до 23 в Киеве и Чернигове — Украина, с 10 до 18 и последние два года, 24—26, в Баку — Кавказ). Так что русская речь мне плохо знакома. И все же это единственный язык, которым я владею, и все, что я имею сказать, я вынужден выразить именно на нем» (18 марта 1922 г.).

Дневники М. С. Альтмана дают бесценный материал для анализа его непростых отношений с В. И. Ивановым, о котором он спустя два года после первой встречи писал: «Раньше все в В. казалось Откровением: не потому ли, что весь он был для меня Тайна? Теперь не скажу, чтоб тайна эта передо мной разоблачилась. Нет, но... переоблачилась; оделась в серенький привычный цвет ежедневности, в милом, но несколько заношенном, чуть-чуть запыленном домашнем халатике. В туфлях и халате шествует теперь передо мной Тайна его» (2 марта 1922 г.).

Несмотря на усилившиеся расхождения, В. И. Иванов неизменно покровительствовал научной деятельности своего ученика, хлопотал о его оставлении при Университете ¹³. Вместе с тем все большее количество времени поэт уделял своим новым студентам и участникам артистического кружка «Чаша», собиравшегося в его доме.

Достаточно показателен и тот факт, что в Москву на Пушкинские торжества В. И. Иванов берет другого своего ученика, известного впоследствии литературоведа В. А. Мануйлова; их отъезд из Баку состоялся 28 мая 1924 г. Через несколько дней вслед за ними в путь отправился М. С. Альтман (7 июня он

записал в дневнике: «Я уже четвертый день в Москве...»), пребывание которого в столице продлилось около двух недель ¹⁴. О том, что произошло между В. И. Ивановым и М. С. Альтманом здесь, можно лишь догадываться по записи, сделанной уже в Ленинграде: «В сущности, я постыдно разлучился с Вячеславом. Это было почти бегство из Москвы. Прикрывая стыд, я „условился“ с ним, что он даст мне телеграмму перед отъездом, дабы я приехал в Москву с ним проститься. Но и я, и он оба знали, что ничего этого не будет, что я в Москву не вернусь. Конечно, я даже и письма ему отсюда не написал и адреса своего не сообщил, почему? Да потому что я отрекся от него, и меня даже коробит, когда наши имена связывают. Помню, как за два дня до отъезда говорил он мне: „Ну что ж, поезжайте: не увидимся в России, за границей увидимся, не увидимся на земле, увидимся в хтоническом царстве...“» (21 сент. 1924 г.).

Встреча в Москве была последней, однако, парафразировав слова Н. А. Бердяева о В. И. Иванове («в конце концов люди от него уходили») ¹⁵, можно утверждать, что поэта не только покидали, но к нему и возвращались. С годами для М. С. Альтмана становилось все яснее, что знакомство с В. И. Ивановым было самым значительным событием его жизни, — позднее он неоднократно перечитывал «Разговоры», и многие мысли, почерпнутые из них, нашли отражение в его стихах, поэтому не будет преувеличением высказывание о том, что диалог учителя и ученика не был прерван их разлукой.

В заключение хотелось бы выразить благодарность Д. В. Иванову и А. Б. Шишкину за предоставление ряда материалов из римского архива В. И. Иванова. Данная работа вряд ли также увидела бы свет в своем нынешнем виде, если бы не просвещенное сочувствие К. М. Азадовского, Н. А.

Богомолова, В. А. Дымшица и его родных, С. А. Завьялова, А. И. Зайцева, В. Б. Кудрявцева, О. А. Кузнецовой, К. А. Кумпан, А. В. Лаврова, Г. В. Обатнина, В. А. Рудича, М. Д. Эльзона и некоторых других.

Отметим также, что ссылки на брюссельское собрание сочинений В. И. Иванова (т. 1—4. 1971—1987) даются в тексте комментариев с указанием тома и страницы; помимо общепринятых, использованы также сокращения, список которых приведен отдельно.

Пока настоящая книга печаталась, были опубликованы посвященные В. И. Иванову десятый номер журнала «Новое литературное обозрение» и два исследования Майкла Вахтеля ¹⁶. К сожалению, содержащаяся в них информация уже не могла быть учтена в комментариях.