Елена Александровна Миллиор ... впрочем, я никогда не называл ее так, ни в глаза, ни тем паче в мыслях. В каком-то из первых разговоров, может быть, в самом первом, она произнесла свое имя из поры молодости, из того времени, которому не переставала принадлежать, — «Нелли»; и я сейчас же испросил разрешение, коим дорожил и пользовался до конца, обращаться к ней не иначе, как «Нелли Александровна». Я любил окружавший ее воздух того, иного времени, когда девушки в России назывались «Нелли». Мне тогда еще были неизвестны обращенные к ней стихи ее учителя Вяч. Иванова:
Она была поразительно молода — моложе нас всех. И она оставалась, в общем, поразительно, образцово свободна от уныния. Она твердо знала, что не может, не может быть ни униженной, ни жалкой; и в этом она была достойной ученицей Вяч. Иванова, который тоже сумел в римском изгнании, в уединении, схоронив свою Россию и свой мир, оставшись без читателей и сотоварищей, решительно не стать жалким. Какой пример для нынешних, что, кажется, рождались обиженными!
Уже не припомнить, в первый или не в первый раз, — но я повстречал ее в Питере у кумрановеда и чудного человека Иосифа Давыдовича Амусина. И вдруг она объявила, что у нее день рождения, и позвала нас всех к Виктору Андрониковичу Мануйлову, тоже бакинскому питомцу Вяч. Иванова, и мы уже ехали через город — к нему, естественно, чуть удивленному нашим появлением, но по сути дела довольному. Такова уж была она: то, что в другом было бы озадачивающей бесцеремонностью, было в ней той спонтанностью, которую обычно в нашем унылом мире сохраняют лишь дети и от которой, в конце концов, всем бывает только хорошо. Велел же ей Вяч. Иванов идти «на Дионисовы свирели», да еще предупредил:
Вот она и шла, решительно и прямо. Как-то она предложила — подняться на знаменитую ивановскую «Башню», на которой сама она, общавшаяся со своим Наставником в другой, более поздний период его жизни, никогда не была. Я никогда не отважился бы по собственной инициативе звонить в дверь коммунальной квартиры, расположившейся на том месте, где некогда собирались гости знаменитых «сред»; но с Нелли
Александровной ничто не было страшно, таким неотразимым был живший в ней порыв. Уж точно, что «нейти на зов нельзя». И вот мы уже поднимались — втроем (третьим был, помнится, молодой тогда Вахтель). Напоминаю, что происходило это еще в довольно дремучее советское время, когда имя Вяч. Иванова было забыто куда более основательно, чем нынче, и соответственно наше паломничество выглядело куда экстравагантнее. На наш звонок выглянули не совсем приятно удивленные жильцы; на наши разъяснения они решительно заявили нам, что никаких писателей здесь никогда-де не живало. Для меня этого было бы достаточно, чтобы с позором бежать; но не такова была Нелли Александровна. Как-то само собой, хотя и вопреки законам естества, она во время, потребное жильцам для произнесения их реплик, уже обреталась по ту сторону двери. Нам ничего не оставалось, как пройти туда же за ней. Единственный обитатель квартиры, сохранивший невозмутимость, не отрывался от телевизора; прочие обступили нас. Разумеется, мы не стали долго искушать их терпения. Но нескольких минут было достаточно, чтобы пережить особое ощущение от круглящихся стен (по преданию, приснившихся Лидии Дмитриевне Зиновьевой-Аннибал накануне отъезда из Женевы в Петербург), бросить торопливый взгляд из окна вниз, на Таврический сад, и понять строку:
И вот мы уже спускались, взволнованные, назад. Что мы видели, то видели.
И вот: решусь ли я, посмею ли я сказать, что с той же решительной сосредоточенностью наивного дерзновения и неразделенного, как в детстве, хотения, с которым Нелли Александровна тогда входила на порог «Башни», сумела она на исходе своих земных дней войти в Царствие Божие? Я не был свидетелем ее обращения к вере, пережитого уже в больнице; свидетельницей и доверенным лицом была Наталия Юрьевна Сахарова, мой питерский друг. Из ее рассказов слагается тот образ последних дней Нелли Миллиор, который существует в моем уме; но в образе этом ни единая черта не разноречит с тем опытом общения с покойной, которым я обладаю. Та же спонтанность и цельность, та же решительность в следовании зову. Она шла на Дионисовы свирели — и когда услышала голос Доброго Пастыря, без колебаний пошла на него.