Луис Ортега

БЕЛАЯ ТЕНЬ НА МОЙКЕ

(Посвящается Елене Миллиор)

«Одно из чудес приписывается Солнцу; однажды у подножия храма Ахаза тень возвратилась назад на десять ступеней».

На этих словах Тэсниера я закрыл тяжелый фолиант, украшенный грубыми гравюрами на дереве, вышел из безлюдного зала и спустился медленно вниз по старинной лестнице с завитками резного металла, все еще внимая Тэсниеру, блуждая в пространстве, сменившем только что десять ступеней тени на вернувшийся свет времени.

Внизу, у подъезда, стояла Нелли Миллиор.

Я люблю старые библиотеки, уют потемневшего дерева и запах слипшихся букв, молчаливую пыль печатного станка.

— Вот тексты, вырезанные цензурой, — сказала Нелли. — А заодно и моя статья о «Мастере и Маргарите». Я стара, но пишу о современниках. Вы молоды, но погружены в средневековье. Конечно, вряд ли Вам понравится эта литературщина. В рукописи написано Елена, это мое полное имя. Скажите, Вам действительно открылся смысл алхимических символов?

— Но алхимия для него — поэзия, мечта о несбыточном, оранжерея, — улыбаясь и проходя мимо, сказал Виктор Мануйлов. Два ученика Вячеслава Иванова продолжали долгое кокетство с оккультизмом, скорее всего сошедшее вниз по лестнице знаменитой башни у Таврического сада. Их волновал шаткий веревочный мост, под которым река эзотеризма (если это была река) вливалась в большое озеро цивилизации; сильный ветер доносил ароматы незнакомых цветов, плодотворный дух.

Но волнение было разным.

— Агриппе звезды не помогали писать хорошие стихи, а Набоков переоценивал Ходасевича, которого я люблю, но не переоцениваю, — утверждала Нелли. — Писатели — слабые философы.

Викторис (так он просил себя называть), лермонтовед, коллекционер книг и собеседник, лукаво дорожил своей известностью хироманта.

Пожалуй, только Джойс знал больше, чем необходимо писателю. Ведь и славный чернокнижник Борхес, утомляющий эрудицией, огорчает знатока незнанием глубин и равнодушием, граничащим с бездуховностью, а отнюдь не с фатализмом. В 70-е годы в моей мастерской у Таврического сада часто встречались друзья. Всеволод Петров читал новые главы из «Мира искусства». Нелли читала из мемуаров Мануйлова страницы, снятые цензурой: описание вызова духов на чердаке дома Брюсова. Белоснежные волосы Нелли переходили в белое языческое платье, сопровождающее ее от страниц Сафо к Воланду, но минуя странную христологию Булгакова, замеченную впервые, кажется, Ахматовой, и не без открытой досады.

Пожалуй, взгляды на христологию расходились более всего. Нелли спорила с Виктором. Татьяна Копреева, вдумчивый и глубокий славист, сближалась с гностиками. Всеволод слушал и молчал, редко вступая в спор со знатоками. Коллекционер Лесман прикидывался атеистом. Наталья Варбанец, блестящий германист, подруга Нелли, с ней не соглашалась: ее возмущали ересиархи. Автор прекрасной книги о Гутенберге и замечательный поэт, она дружила с Гумилевым-младшим и Ахматовой, никогда не читая ей своих стихов (это было бесполезно).

Виталий Васильев, глубокий мыслитель, склонялся к розенкрейцерам. Петербургские интеллектуалы еще сохраняли живые традиции мировой культуры.

В те времена роман Булгакова казался чудом отступившей тени. Роман подкупал подлинностью свободы, мастерством и художественным пространством в ключах традиционной метафизики, в русской литературе свежим и почти новым. Статья Миллиор была достойна автора «Мастера и Маргариты». Она сохранилась в моей библиотеке, на полке неизданных рукописей моих друзей.

Вечером, покидая Публичную библиотеку вместе с Нелли, мы продолжали беседы, прогуливаясь по Невскому с друзьями. На Мойке мы прощались. В тень ночи ушли мои друзья той поры.

Мысль лишена формы, но — запечатленная письменами — иногда достигает перекрестка времен.

Рукописи превосходно горят. Иные, к счастью, избегают и огня, и пламени, и тления.

1989