История моей встречи и дружбы с Нелли Александровной Миллиор изложена здесь с некоторыми сокращениями, но почти без изменений по моему письму, написанному Лидии Вячеславовне и Дмитрию Вячеславовичу Ивановым в Рим, согласно их просьбе, через два года после ее кончины. Как мой рассказ, так и точно воспроизведенные мной диалоги основаны на моих дневниковых записях того времени.
Я познакомилась с Нелли благодаря моему американскому кузену Аркадию Ростиславовичу Небольсину. Мы встретились с ним на очередных ежегодных чтениях по Достоевскому в музее-квартире в Кузнечном переулке в ноябре 1976 г. Во время перерыва Аркадий подошел ко мне и сказал: «Хочешь, я тебя познакомлю с гениальной старушкой — Нелли Миллиор?» Он подвел меня к ней во время перерыва. Она стояла в первом ряду в набитом битком конференц-зале и что-то доказывала, размахивая руками. Я увидела ученую старушку явно с боевым характером, наивного и пристрастного подростка. Лицо и глаза ее пылали. Они выдавали человека, везде и повсюду нетерпеливо ищущего истину. Мы обменялись телефонами. Она не просто попросила, она потребовала, чтобы я ей вскоре позвонила. Мой телефон она записала на программе чтений, которая потом попала ко мне в руки.
Однако позвонила я ей лишь в феврале следующего года. Она меня приветствовала с большой радостью. Навестили мы ее вдвоем с моим мужем Игорем. Она жила в мрачной коммунальной квартире около Мариинского театра, в которой снимала одну комнату без прописки. Она вернулась из Ижевска в Ленинград, чтобы начать
новую жизнь, выйдя на пенсию. Как-то потом она сказала мне, что тогда оставаться в Ижевске означало бы для нее интеллектуальное умирание.
В ее комнате не было почти никакой мебели; посуда у нее была какая-то полупобитая; множество раз перечитанные и потрепанные книги носили на себе след души своей владелицы. Питалась Нелли только чаем с белым хлебом и печеньем. За свою жизнь она ничего не сделала для собственного благополучия и благоустройства. Жила она, как самая бедная курсистка, с жадностью впитывая все подлинно живое и духовное, что ей удавалось обнаружить. Нелли жила общением и жаждала его. Она не любила в одиночку искать истину. Как золотоискатель, отправляющийся на прииск, она искала сообщников и спутников... Но обычно, не дождавшись никого, она стремглав бросалась в авантюру духа в одиночку. Конечно, она нуждалась и в повседневной помощи, и просто в печеньи к чаю. От молодых она ждала, что они откроют ей нечто неизведанное (как некоторые другие от них же узнают о последней моде на платья или музыку).
В тот первый вечер я пришла для того, чтобы послушать ее интерпретацию «Мастера и Маргариты», книги, которой она была одержима и которая была в те годы одним из путеводителей для интеллигенции, ищущей дорогу к сопротивлению. Я тоже увлекалась этим романом и также искала разгадку его тайных смысловых лабиринтов и поэтических структур.
Нелли не была профессиональным литературоведом, исследующим один текст за другим, пробуя уже отточенные методы, в которые он верит более, чем в голос текста. Нет, Нелли шла своим путем. Она стала знатоком одного-единственного романа и ведателем его глубинных текстовых слоев. Ее вело желание раскрыть загадку «Мастера», а через нее — и загадку бытия. Она хотела дойти до истины именно через этот текст. Она влюбилась в него и оказалась однолюбом. И текст откликнулся на этот зов, он заговорил с ней какими-то голосами, давно им самим поглощенными и забытыми, звучащими, как будто из других его жизней.
Будучи историком-классиком, Нелли не была знакома со школами поэтики XX века, образующими многомерную паутину, видящими текст совершенно по-разному, тоже как своеобразную многомерную паутину; поэтому она с легкостью решила, что будет следовать малоизвестным ей структуралистам. Она утверждала, что ее не интересует ни то, что стоит «за» текстом, ни то, что было «до» него — его ветвистые, невидимые читателю корни. Она не умела соотнести текстовое пространство с более широким его контекстом, она не успевала разобраться в аллюзиях и реминисценциях. Это позволяло ей оправдывать в своих собственных глазах недостаток как формальных, так и историко-литературных знаний. Таким образом, все ей казалось открытием: и метод, и открывающиеся смыслы. Блуждая среди полуиллюзорных слоев текста (о количестве и взаимопроникновении которых ведется столько споров), она в каком-то упоении отдавала себя поиску его цельности и, сама этого почти не осознав, она вышла на совсем другую дорогу. Полагая, что не следует ничего знать, кроме замкнутого на себе текста, и все «выводить» лишь из него, она и не заметила, как вышла далеко за его пределы. Нелли вошла в этот текст, как в иной мир, и стала жить в нем уже не только его, текстовой, но и своей собственной жизнью. Затем она вышла из него так же легко, как и вошла, и оказалась в евангельской реальности. То, что Нелли обнаруживала в Евангелии, она причудливым образом приписывала роману, интерпретируя его с точки зрения истории Иисуса из Назарета. В романе же для нее история Иешуа вытесняла все. Так и ходила она взад и вперед по одной только ей ведомой дороге между Евангелием и повествованием Булгакова.
Слушая ее за нашим первым чаем, я испытала некоторое разочарование, и неллин анализ не пленил меня. Я поверила, что она — структуралист-любитель, хотя в ней не было и следа отстраненности, которой структуралисты так кичатся и которую выдают за незыблемую объективность. Но меня щемяще растрогала мужественная старушка, снимающая жалкую комнатку, живущая милостью приходящих к ней поклонников истинного и прекрасного, бесконечно скитающаяся по дорогам, испрашивая знаний, как милостыни. Ее жадная до истины душа взирала на меня с птичьим выражением, но я тогда не оценила эту искательницу духовных и интеллектуальных приключений. Я стала ей по-учительски возражать, перечисляя, какими категориями, фактами, текстами, структурами, системами ей надо было оперировать, чтобы выявить смысловые пласты «Мастера». Она смешно отмахивалась руками, как будто отгоняла мух.
После первого визита я забросила Нелли и вернулась к ней лишь после моего первого путешествия в Англию, осенью 1977 г. Я тогда привезла ей глазные капли, которые для нее переслали из Рима Лидия Вячеславовна и Дмитрий Вячеславович Ивановы.
Когда я пришла к ней во второй раз, она рассказала про тот великий переворот, который некогда совершил в ее сознании Вячеслав Иванов: «Я получила атеистическое воспитание, я до встречи с ним не знала, что есть жизнь духа». Она обещала мне прочитать свой дневник о незабвенных бакинских днях. Я так и не увидела этот дневник, даже после ее смерти, хотя она мне его завещала.
Нелли внешне была похожа на подростка, ее движения были угловатые, немного резкие. Глаза ее горели от жажды знания. В них была какая-то «онтологическая тревога»: она во всем искала всеобщее. Она всюду искала цельного видения всего и самой себя. «Есть много Нелли, — сказала она мне при втором моем визите, — которые ведут между собой диалог. И какая же из них — настоящая? Это была бы та, которая помирила бы всех остальных между собой»... «Эта Нелли, — продолжала она, — была бы мистиком. Но что же делать? У меня этого дара нет». В другой раз она сказала: «Кто знает? Может быть, передо мной еще может отвориться какая-нибудь дверь?».
Из записи, датированной 27-м октября 1977 г., я узнаю, что у нас разгорелась оживленная дискуссия. Нелли забросала меня вопросами об антропософии, теософии, об откровениях Елены Ивановны Рерих. Она ведь знала, что мой муж — индолог, и ждала от меня раскрытия каких-то тайн и инициаций. Я не знала, что сказать, и отвечала весьма сухо. Тогда Нелли поставила мне диагноз в следующих словах: «Не знаю, поймем ли мы друг друга, с вашим материалистическим видением мира».Я бурно напала на нее: «Да что за глупости вы говорите? Да неужели у вас нет и капли интуиции? Вы что думаете, есть только два пути: или материализм или безграмотно-туманный лепет псевдомистиков, слышавших звон про Индию и не знающих, где он? Так знайте, что есть и третий путь, можно еще быть и христианином. Я — христианка».
Нелли явно была потрясена.
— Вы — христианка формально или же на самом деле? — спросила Нелли, бросая на меня свой самый пронизывающий взгляд.
— Христианка без определений, и этого вполне достаточно.
С присущей ей интеллектуальной цепкостью Нелли хочет узнать все немедленно, будто догоняет курьерский поезд или словно этот вечер — для нас последний.
— Нет скажите, нет объясните, в чем же разница между восточной мистикой и мистикой христианской? В чем смысл страдания? Но в чем, скажите, смысл страдания миллионов, через которые прошли в нашу эпоху? И еще я не могу понять в христианстве систему воздаяний по заслугам. Ведь
люди называют себя христианами, собственно, чтобы получить награду.
Я тогда не нашла ответа и совсем запуталась. И чего бы стоил мой пресный традиционный ответ, когда передо мной стоял настоящий персонаж из Евангелия, живой портрет личных друзей Мессии бедных?
Я уже стою на пороге, а Нелли требует, чтобы я сказала, что — главное в христианстве. Не дождавшись моего ответа, она бросается в монолог о том, что Евангелие она узнала через Булгакова, что образ ада делает христианство почти невыносимым, что она чувствует потребность по-настоящему интеллектуально его усвоить. «Я стою на перепутье, — продолжает Нелли, — что делать, чтобы вступить на прямую дорогу?» Я тем временем смотрю на часы и на дверь. «Ну, скажите же самое главное, быстрее!» Тогда я отвечаю, но ответ мой звучит постно и глухо (я явно говорю не то): «Главное, это — покаяние и смирение». Нелли бросает на меня острейший взгляд и опять становится похожей на птицу: «Но это — не в моем характере». — «Тогда, как хотите». Дверь на лестницу уже открыта. Нелли смотрит на меня с детским недоумением: «Осторожно! Я в вас не вижу ни покаяния, ни смирения!». И вдруг я говорю: «Да, вы правы, это — так». И мы бросаемся друг другу на шею.
Через неделю я вновь пришла к Нелли. Могла ли я подумать, что это была наша последняя встреча в ее жалком пристанище? В моих записях остались отдельные отрывки нашего диалога. «Зачем Вы занимаетесь мной? Я не достойна быть любимой. Меня невозможно любить... У меня тяжелая жизнь. Соседи мне не разрешают говорить по телефону. И вообще скоро меня выгонят отсюда: дом идет на капитальный ремонт. Те, кто живут здесь официально, получат другое жилье. Куда же я пойду через два месяца? Разве что Бог что-то устроит?»
В этот же день я рассказала Нелли, как когда-то при переезде из Франции в Советский Союз, словно шквалом, смело мою детскую веру, и как я к ней вернулась, пройдя через полное неверие. Нелли была потрясена, она смотрела на меня, как на живого свидетеля и носителя неправдоподобного чуда. Она стала умолять меня рассказать ей мою жизнь во всех подробностях под углом зрения пути, приведшего меня к христианству. Я не успела этого сделать и таким образом потеряла бесценного слушателя.
На другой день Нелли уезжала в Павловск, в Дом престарелых ученых, но не навсегда, а по временной путевке. Она увозила с собой перевязанные веревками чемоданы книг и рукописей. «Я хочу воспользоваться этим отдыхом, чтобы вырасти духовно», — сказала она. Когда мы расставались, она умоляла меня приехать туда ее навестить. Прошло почти три недели, но я не собралась. И вдруг Нелли позвонила и попросила меня приехать как можно скорее, потому что внезапно заболела. И хотя меня мучила совесть, протянула еще несколько дней. И вот, наконец, я собралась и поехала.
Как сейчас помню этот странный день. На полпути я почти передумала ехать, вспомнив, что должна обязательно получить зарплату: это был последний возможный день. Я выбрала зарплату и вышла на станции метро «Невский проспект», намереваясь направиться в свой институт. Дальше произошло нечто неправдоподобное. Жаль, что Нелли так и не узнала о странных обстоятельствах, приведших меня к ней в тот день. Они бы ее весьма заинтересовали, так как вполне бы подошли к фантастическому миру ее любимого романа. Еще в вагоне я заметила отвратительного человека, смотревшего на меня с животной ненавистью. Затем, опередив меня, он поджидал у эскалатора. Я побежала от него в направлении платформы и ворвалась в поезд, который уходил в направлении Купчино, к Нелли. Этот странный человек догнал вагон, но уже не смог в него вскочить. Дальнейшее было весьма драматично.
Я успела запрыгнуть в уходящий поезд и уже через минут двадцать была в Павловске. Еще минут двадцать ходьбы пешком, и я — в приемной пристанища для престарелых. Вхожу и вижу, что в ней толпятся доктора и сестры. Кто-то из них мне говорит: «Поторопитесь, мы вас давно ждем, что же вы так запаздываете? Нелли Александровну сейчас уже увезут». Я понимаю, что вот-вот приедет «скорая» и что они ждали кого-то другого, кто должен был сопроводить Нелли в больницу.
У Нелли — растерянный вид. Она почти извиняется, что заболела и сказала, что ее надо проводить до больницы, взять ее вещи, подождать, когда ее поместят в палату.
«Скорая» приехала не сразу, и я успела посидеть с Нелли еще несколько минут. У меня сжалось сердце. Горячая искательница истины сидела в казенной, несвежего вида комнате, где не было ни картинки, ни цветочка. Кто-то с ледяным видом швырнул ей какой-то серого цвета обед, к которому она не прикоснулась. Я кое-как помогла ей собрать рукописи и книги (кто-то должен был позже приехать за этим интеллектуальным багажом). Их было невозможно втиснуть в полурваные сумки и чемоданы. На столе лежал машинописный текст главы из ее «Диона», неоконченного романа на античную тему. «Возьмите это себе, это будет мой подарок», — сказала Нелли.
Мы проехали через Царское Село. Купола дворцовой церкви сверкали на солнце как символ Вечного Иерусалима. Нелли полулежала на кушетке и, не останавливаясь, говорила. Такой связный монолог я услышала от нее впервые. Она хотела, чтобы я запомнила и передала Лидии Вячеславовне Ивановой как единственное ее завещание, почему она занялась своим любимым романом и что она почерпнула из него: «Лидия мне очень дорога. Я надеюсь, что я ей тоже дорога. Что до сатиры в «Мастере и Маргарите», она ей кажется слишком простой. У них нет нашего здешнего опыта. А что до истории Иешуа, то она ей вовсе чужда. Даже не знаю, смогла ли бы я им все объяснить... Знаете что? Я все расскажу вам, а вы им перескажете. Вы ведь это сделаете?». В эту минуту я поняла, что в ближайшие дни ее не станет.
И вот Нелли подвела итог своей прекрасной, страннической жизни. Этот рассказ был мало похож на тот самый первый, когда Нелли делилась своими открытиями скрытых смыслов и структур романа. Собственно говоря, это был какой-то совсем иной роман, в котором стерлись границы между мирами, между сегодняшим реальным и романным (тройным и многомерным), между романным и евангельским, между миром евангельского текста и той реальностью, в которой для одних жил и воскрес, для других просто прожил свой век, а для третьих не жил тот, который известен в русском варианте греческого произношения как Иисус. И во всех этих мирах было два главных персонажа: сама Нелли и Иешуа.
У меня не было с собой магнитофона. Я делала записи в блокноте. Но как передать горение, звучавшее в ее голосе?
«Понимаете, прежде между Богом и Сатаной была беспощадная битва. И чтобы она могла происходить, люди знали хотя бы имена главных участников битвы, даже если вместо них, иногда под тем же именем являлись «заместители». Подлинные или подставные... Люди верили в невидимый мир и получали вести из него. Но в условиях полной бездуховности, описанной как мир Берлиоза, Варенухи и иже с ними, — ничего нет: ни Бога, ни Христа, ни Диавола, ни истории. И уже ни Богу, ни Сатане там делать нечего, их не услышат и не опознают. Утверждается небытие, абсолютное «ничто». Сатана — просто растерян. Ему не нужны люди типа Берлиоза; он просто их не понимает и не знает, что с ними делать. Его цель — привлекать души. Они — его пища. А у
них нет даже подобия души. Они отрицают существование Бога и существование Христа. И в этом они не знают сомнений. Сам Сатана для них — чистейшая выдумка. «Как же так, — говорит совсем растерянный Воланд, — по-вашему получается, что и Диавола не существует?» Не зная, что и делать с этими недочеловеками, Воланд над ними измывается, он обращается с ними, как с марионетками. Эти личинки в человечьем обличьи достойны презрения в абсолюте. И среди них, утерявших и образ Божий и образ человечий, Воланд открывает Мастера и Маргариту. Они — словно последние жители иной эпохи. Они — подлинные человеческие существа, знающие любовь и красоту искусства. И Мастер даже признает существование Иешуа и, чтобы познать его, пишет о нем роман. Творческий гений и любовь — последние признаки угасающего старого (бытийного) мира. А вскоре и любовь, и творческий гений станут нераспознаваемы».
Проинтерпретировав судьбу Мастера и Маргариты, Нелли вдруг говорит: «Одно лишь то, чтобы поверить, что Иешуа существовал, есть уже путь в этом обездуховленном мире».
В рассказе уже не было слабого и наивного героя повествования Булгакова, который думает, что даже палачи — «добрые люди». Именно в этот день я увидела, насколько радикален был переход, совершенный Нелли от героя литературного к евангельскому. В самом конце своего рассказа она вдруг неожиданно сказала: «Но ведь он же воскрес!» Это было настолько противоположно самому духу, да и букве булгаковского повествования, что я неудачно возразила: «Но ведь этого нет в тексте!». «И что же, — ответила Нелли, — это же правда!»
Произошло какое-то структурное смещение. Нелли стала соотносить текст Булгакова с текстом евангельским. Но в последнем она узрела не текст, а реальность. Вернее, она от одной изображенной реальности перешла к другой, забыв об обоих текстах. Своей любовью, своей горячностью Нелли защищала, как Мастер и его возлюбленная, тот старый классический мир, способный войти в контакт с невидимым миром. Она защищала его, стоя насмерть, так как ее любовь и ее творчество были посвящены исключительно выяснению истины о человеческом бытии. Она как бы вернула фантазию к ее незыблемому библейскому источнику, а в последнем прозрела историю нашего реального обитаемого мира и свою собственную историю.
Заканчивая свое повествование, Нелли сказала, что верит, что милосердие выше справедливости, что она хочет ощутить сердцем все, что познала умом, но при этом она испытывает некоторую неловкость: «Мне стыдно, что я поворачиваюсь к Богу в старости, в болезни и в тревоге. Слишком поздно. Я делаю это от слабости. Мое достоинство восстает против этого».
Я ответила ей как-то очень обычно, что Бог примет и эту слабость, и этот стыд за слабость, и что ее слабость ему нужна, чтобы явить свою силу.
— Да, иногда я думаю, что надо отбросить всякую гордость. А вы не забудете за меня молиться?
— Нет, конечно, но вы сами тоже должны начать.
— Но как? Я же не умею. Я даже «Отче наш» целиком не знаю.
— Я вам напишу эту молитву в письме и передам завтра вместе с передачей...
Вот мы и в больнице. Бедные неллины вещи сворачивают в большой узел: старенькое пальто с облысевшим мехом, детскую вязаную шапочку за пять рублей, над которой уже поработала моль, выцветшую блузку и пиджак с подкладными плечами (сколько же ему лет, двадцать или больше?). Гардеробщица аккуратно записывает: «Пальто черное, блузка в полоску, пиджак синий»... А я плачу.
На другой день, 24-го декабря, я иду к ней в больницу с передачей (несу то, что она просила: немного белья, простой халат) и еще печенье,
мандарины и сок. Несу также и обещанное письмо, в котором написана молитва Отцу. Я писала ей, что если ей будет трудно читать молитву целиком, чтобы она только бы произносила два слова: «Отче наш», как в детстве звала отца или мать. Написала я и многое другое, а также знаменитую фразу Паскаля: «Ты бы не искал меня, если бы уже не обрел». Мое письмо и посылочку передали сразу.
Назавтра в ящике для писем меня ждет ответная записочка от Нелли. Она написана дрожащей рукой на конверте, в котором было мое письмо. Воспроизвожу ее дословно: «Спасибо. Операции, кажется, не будет», и на обороте: «Христу отвечу». Попадаю к Нелли в палату днем позже (26-го декабря). Нелли — плохо. Ее ноги омертвели. Она мечется и не может найти удобное положение. Я прибираю вокруг нее; заставляю съесть несколько фруктов. Нелли готовят к операции. Она уже знает, что останется без одной ноги. Гангрена прогрессирует. Я прошу ее отдать мое письмо, так как во время операции оно может попасть в чужие руки, а оттуда — прямо по назначению. «Ах, простите, я его еще не прочитала, я его только из конверта вынула, — говорит Нелли, — я его засунула куда-то на нижнюю полку в тумбочку. В палате не было света, а я очень плохо вижу» (под потолком мерцала совсем слабая лампочка, а в тот вечер, оказывается, не было и ее). «Достаньте его и прочитайте». Значит «Христу отвечу» она написала, не прочитав мое письмо! Мне неловко описывать, что я испытала. Ведь веду рассказ я лишь о Нелли. Стоит ли здесь навязывать оставшиеся от того времени комментарии? Пусть мои тогдашние размышления будут, как то письмо в тумбочке.
И вот, пока я роюсь в этой самой тумбочке, Нелли продолжает: «Вы знаете, я эти дни очень много думала об Отце, который на небе, и я вспомнила «Отче наш» целиком на немецком языке. Ну вот нашли письмо? Читайте».
Но я вдруг чувствую, что читать нечего. К чему теперь мои столь благонамеренные размышления, перед этой библейской свежестью личного открытия? Я восприняла это как чудо. А чудо — структурно, как самый изысканный текст, да еще имеет свою «генеалогию». Один из ключей к чудесам, приключившимся с Нелли, — образ Отца: «А теперь запишите стихи, которые вчера я сочинила1:
«Отец» напишите с большой буквы».
Второго января 1978 г. от этих притомленных ног, прошедших по стольким дорогам, осталась лишь одна. Нелли ни на что не жаловалась, ее лицо по-прежнему сияло восторженной энергией.
Когда я навестила Нелли после первой операции, она мне рассказала, как она понимает смысл воскресения Лазаря: «Христос никогда не творил чудес, чтобы стать известным или показать свою силу. Он излечивал людей просто потому, что не мог им не помочь. А вот воскресение Лазаря мне всегда казалось ненужным чудом. Ведь все равно Лазарь умрет. И вдруг я поняла, что Иисус не выносит смерти, не может быть рядом с ней (да и она с ним несовместима). Самое главное для Лазаря — это период между двумя смертями. В этот период Лазарь был среди людей человеком воскресшим, даже если он прожил так всего лишь несколько дней».
Шестого января Нелли осталась и без второй ноги. Начался для нее
1 Здесь приводится точный текст, продиктованный Нелли.
период между двумя смертями. В ту ночь ее спасли чудом. Она прожила еще шесть дней.
Нелли лежала в реанимации под капельницей и ждала меня.
— Наконец-то ты пришла (она впервые сказала мне «ты»). Я никого другого не хочу видеть, потому что я должна тебе сказать что-то очень важное. Ты одна мне поверишь. Ты не скажешь, что я бредила, и ты все расскажешь Лидии. Это случилось ночью шестого января во время операции. Миллионы лет назад появилась Божия Матерь. Она не родилась, а просто появилась. И в ту ночь через ее посредство должны были спастись миллион женщин. И я была среди них. Вокруг меня боролись силы тьмы и света. Это была ужасная битва. И чтобы меня спасти, маленький мальчик должен был пять раз выстрелить из пушки. Он делал это с нечеловеческим усилием. После четвертого выстрела ему отказали силы, а я чувствовала, что до пятого мне не дожить. А он, мальчик, не мог и дотянуться до запала. И тогда пришла какая-то женщина. Это была его бабушка. Она взяла его на руки, и он с легкостью выстрелил. В тот же момент я почувствовала, как земля уходит у меня из-под ног и сознание гаснет. Потом я пришла в себя. Вокруг меня была преображенная земля. Все было покрыто чистейшим, нежным, ослепительно сверкающим снегом. Я поняла, что спасена, и тут же услышала голоса: «Укол, быстрее!». Открыла глаза. Я уже лежала здесь, после операции. Вы мне поверили? Вы верите, что это — виде́ние, а не бред?»
— Да, Нелли, верю.
— Теперь я тебе сказала все и могу умереть.
Я провела весь день у Нелли. Я принесла ей бульон и творог. Она все ела с охотой: «Твой бульон — самый вкусный».
«Знаешь, я теперь все время повторяю «Отче наш». А перед первой операцией я попросила хирурга перекрестить меня. Он очень удивился, но послушался. И ты сейчас перекрести меня».
Затем она попросила почитать вслух ее стихи об Отце. Я стала их читать один раз, второй, третий, десятый. Потом пришли медсестры делать ей перевязку. Ее боль перевернула мне сердце. От Нелли осталось только туловище. Но она казалась счастливой, она улыбалась.
Как-то в последние дни она спросила меня про Семена Людвиговича Франка. Я рассказала про его книги «Свет во тьме», «С нами Бог», которые сформировали религиозное сознание многих в 70-х годы. Я рассказала также о том, как я познакомилась в Лондоне с его вдовой и дочерью. Она неожиданно спросила, как он умирал. Я рассказала, как его смерти предшествовала стодневная мучительная агония, которую он встретил и перенес с сияющей кротостью.
— А я, я тоже буду мучиться сто дней?
— Нет, Нелли. У каждого — своя агония. Возможно, вы совсем не будете мучиться.
Она умерла через двадцать часов после этого разговора, ее агония длилась не больше двух минут...
Еще один из последних разговоров:
— Молитесь за меня, когда меня не будет.
— Я обещаю это, Нелли. Но я надеюсь, что вы еще поживете.
— Я тоже надеюсь: мне еще столько вещей надо изучить. И все же я скажу о похоронах. Если вдруг... Короче, я очень хочу, чтобы меня отпевали в церкви.
— Нелли, я даже не знаю, как вас спросить об этом: вы были крещены?
— Да, я крещена лютеранкой. Я хотела бы настоящее отпевание. Мои друзья будут шокированы, но я так хочу. Вы обещаете это все устроить? Мне все равно, в какой церкви. Пусть — в лютеранской.
— Да, обещаю, — отвечаю я, при этом недоумевая, как это возможно, так как в Ленинграде нет ни одной лютеранской церкви (вечером того же
дня я узнала, что за несколько дней до этого открыли лютеранскую церковь в Царском Селе).
Нелли попросила меня погладить ее по голове и положить ей руку на лоб.
12 января в 15 ч. 30 мин. Нелли умерла.
Ее отпевание состоялось 19 февраля в только что открывшейся финской церкви. Для ленинградской интеллигенции это событие было сенсацией, почти скандалом. Многие думали, что я все это устроила сама по своей воле.
Пастор-эстонец, специально подготовившись, прочитал апостольское послание, евангелие, «Отче наш» и «Со святыми упокой» по-русски, а в конце — и неллины последние стихи об Отце.
Похоронили ее тут же, на царскосельском кладбище. Когда процессия с неллиным гробом вошла в ворота, откуда-то явился птичий хорал. Певчие проводили гроб до могилы, а затем, когда гроб опускали в землю, два—три раза покружили над могилой с громким переливчатым пением. Мы не смогли разглядеть, какие это были птицы. Вроде бы это были воробьи, но воробьи не так поют, и не поют хором. Все разом умолкли и в изумлении слушали это второе, столь необычное отпевание, пока птицы, вновь выстроившись, не растворились в витражно-синем небе. Снег был ослепительной белизны.